Ковалевская Ю. Н.

Это ознакомительная текстовая версия,
полный вариант статьи в формате pdf
Вы можете скачать по этой ссылке

Проблема адаптации населения к рыночным реформам получила отражение в публикациях политологов, экономистов, социологов и не­которых историков, так что вначале создаётся впечатление, что по этой теме всё уже написано. Однако внимательный анализ публикаций вы­являет огромные незакрытые лакуны, которые ожидают своего исследо­вателя.

Прежде всего, российские исследователи рыночных реформ и их социальных последствий обычно ограничиваются отечественным мате­риалом (в том числе региональным). Между тем характер трансформа­ции, пережитой российским народом, раскрывается только в широком международном контексте, уже изученном зарубежными исследовате­лями в рамках критики неолиберализма.

Российские «младореформаторы» опирались на вполне наработан­ный опыт, и их утверждения, что они «хотели как лучше, а получилось как всегда» были не совсем искренни. Получили они ровно то, что до них уже получили неолиберальные реформаторы в Чили, Мексике, Брази­лии, Аргентине, Польше, Новой Зеландии и др. странах. Общий характер этих реформ был везде одинаков: под предлогом низкой эффективности экономики «социального государства» под руководством МВФ проводи­лась приватизация, монетаризация, отмена местного протекционизма, сокращение всех социальных выплат (в том числе на образование, здра­воохранение, коммунальные службы). И результат этих реформ также был везде один и тот же: демодернизация экономики, падение уровня жизни большинства населения, разрушение инфраструктуры городских и сельских поселений, появление крайне узкой сверхбогатой элиты.

По словам П. Бурдье: «…деиндустриализация, рост неравенства и ослабление социальной политики являются следствием внутриполи­тических решений, которые отражают изменение баланса сил в пользу владельцев капитала» [1, с..92]. Сторонники неолиберальных револю­ций «…под разговоры о модернизации стремятся переделать мир, отме­нив социальные и экономические завоевания целого столетия социаль­ной борьбы» [1, с..88].

После неолиберального реформирования Мексики в 1988–1992 гг. около 20 мексиканцев вошли в «Список самых богатых людей мира», в то время как среди простого населения усилилась бедность, безработица и нищета. Система здравоохранения ухудшилась, коммунальные службы не работают, города завалены мусором, воду из крана пить нельзя [10,с..123]. В городах возникают закрытые богатые кварталы, которые охра­няются за счёт муниципалитета, и бедные районы, где царят грязь, раз­руха, преступность. Даже в Нью-Йорке за пределами Манхэттена неоли­берализация 1980-х гг. сопровождалась огромной волной преступности и заболеваний, что уж там говорить о Сантьяго или Сан-Пауло [10,с..124]. И как тут не вспомнить «бурные 90-е» во Владивостоке, Южно­Сахалинске и, тем более, в мелких городах Дальнего Востока с их гора­ми мусора, отсутствием света и воды и диким ростом криминала.

Неолиберализм разрушает социальные системы не только своих бывших врагов, какими были страны советского лагеря для США и госу­дарств НАТО, но не щадит и «друзей». В начале 1990-х гг. Новая Зелан­дия, проиграв в конкуренции с азиатскими рынками с дешёвой рабочей силой, обратилась к политике приватизации, выразившейся в поспеш­ной распродаже национальных активов в надежде привлечь новые ин­вестиции. При этом муниципалитеты пытались продать общественные школы их собственным попечительским советам [6, с..34]! До этого даже российские власти не додумались (пока).

В странах Центральной Европы, которые подвергли «шоковой те­рапии» налицо та же картина. Даже сами неолиберальные эксперты не могут не видеть «объективных» последствий своей деятельности. Так, Иван Крастев, председатель Центра либеральных стратегий в Софии (Болгария) пишет: «Посткоммунистическим обществам удалось мирно преобразовать коммунистическую систему, построить демократические и рыночные институты, создать экономическое благосостояние и, наконец, войти в состав Европейского Союза. В то же время переход привёл к бы­строй социальной стратификации, серьёзно ухудшив положение многих и возвысив немногих. Многие жизни были поломаны, многие надежды преданы во время перехода. К концу 1990-х гг. типичным самоубийцей в Польше был не подросток, переживающий экзистенциальный кризис, а женатый мужчина около сорока, живущий в одном из бесчисленных городков или сёл, где банкротства государственных предприятий и ферм в сочетании с крахом старой системы социального обеспечения вызвали особенно острое отчаяние» [3, с..84].

Характерно, что И. Крастев, как и другие неолибералы винит в социальной катастрофе 1990-х «переход» как нечто объективное, что­то вроде весеннего паводка. Этот подход свойственен не только ему, но практически всем исследователям, работающим в парадигме транзито­логии.

К ним относится большинство исследователей, которые изучают стратегии адаптации различных групп российского населения к рыноч­ным реформам. Условия жизни эпохи перемен являются для них «внеш­ней средой», к которой нужно приспособиться [11, с..70-71]. Человек, в сущности, уподобляется «живому организму». При этом от внимания аналитиков (и читателей) как-то ускользает тот факт, что если речь идёт об «обанкротившихся государственных предприятиях и фермах», то у этой «внешней среды» обычно есть не только имя и фамилия, но и солид­ный счёт в банке (где-нибудь в оффшорах), а также определённая статья в Уголовном кодексе, которая соответствует масштабам их деяний.

При изучении стратегий адаптации доминирует количествен­ный подход – степень приспособленности определяется по денежному доходу человека. Например, Н. Римашевская выделяет три категории адаптации населения в условиях рынка: «фавориты» – самые богатые (20% населения); «в ожидании» (55% населения); «аутсайдеры» (25% на­селения) [7]. Эти результаты получены в результате социологического опроса, но, в сущности, такие опросы носят имитационный характер, их результаты предопределены и не носят существенной связи с реально­стью. В любом обществе есть свои «фавориты» и «аутсайдеры», однако качественные характеристики «бедности» и «богатства» разительно раз­личаются. Специфика России 1990 гг. – бедность работающих людей, имеющих высокий уровень образования и социально ответственное по­ведение.

Социологи вообще грешат подсчётом количественных параметров социальных явлений, которые они не считают необходимым определять качественно. Так, у той же Н. Римашевской подсчитывается процентное соотношение «устойчивой», «плавающей» и «новой» бедности, но опреде­ления этих категорий очень поверхностно и далеко от социальной реаль­ности. То же можно сказать об анализе стратегий трудового поведения, которые определяются как «мобильная», «ориентационная» и «пассив­ная» [8]. Попробуйте найти в этой статистической сетке место для себя или своих знакомых – это очень сложно.

Возможно, что к социологам вообще неприменимы те требования, которые предъявляет к ним историк, надеясь найти материал для своих исследований. И всё-таки хочется сказать, что результаты, полученные в результате применения таких обширных, методологически изощрён­ных и затратных исследований, снабжённых к тому же наукообразной терминологией, выглядят очень обескураживающе.

А.Л..Темницкий в труде «Рабочие реформируемой России как объ­ект социальных исследований» выявляет следующие стратегии адапта­ции рабочих к рынку: 1. Новаторская; 2. Смешанная; 3. Традиционная; 4. Пассивная [9]. Казалось бы, за этими категориями должно быть скрыто подробное, глубокое и тонкое описание разнообразных жизненных стра­тегий, которые люди использовали в эти трудные времена. Однако всё оказалось куда проще: новаторская стратегия – это вторичная занятость; традиционная – работа на даче или огороде; смешанная – совмещение первой и второй, а пассивная – отсутствие и дополнительной работы, и дачи. А ведь этот автор трудился с рабочими на реальном предприятии! Создаётся впечатление, что какая-то секретная инструкция запрещает социологам (как патологоанатомам) работать с живыми людьми.

На самом деле за отстранённостью и академизмом скрывается вполне определённая идеология. Неолиберализм предполагает, что бед­ность – это проблема бедных. Дешёвая рабочая сила рассматривается как важное конкурентное преимущество, а снижение зарплаты – как экономическое достижение. Если рабочему не хватает одной зарплаты – пусть ищет вторую, и упаси его Бог устраивать забастовки и бороться за свои права. Пусть дача и огород помогают многим семьям выжить – неолибералы это не приветствуют. Сознательный пролетарий покупает продукты в супермаркете, способствуя развитию рынка и обогащая вла­дельцев торговых сетей.

Несмотря на господствующую парадигму, социологи внесли замет­ный вклад в изучение темы социальной адаптации населения в период рыночных реформ. Многие из них воспринимали изучение переходного периода и его социальных последствий как свой гражданский долг. Они пытались обратить внимание общества и правительства на рост нега­тивных процессов: демодернизации, депопуляции, преступности, соци­ального расслоения, снижения качества образования и т.д. Российские социологические центры – Центр исследования общественного мнения, Левада-центр и др. проводили непрерывные мониторинги различных социальных процессов, собрав и опубликовав уникальные массивы дан­ных. Ценные материалы для изучения различных аспектов жизненных стратегий россиян содержит «Российский мониторинг экономическо­го положения и здоровья населения (РМЭЗ)», проводившийся в 1994 – 2002 гг. [8, с..153-172]. Результаты этого мониторинга использованы П.М. Козыревой в книге «Процессы адаптации и эволюция социального самочувствия россиян на рубеже XX – XXI вв.» [2].

Социальные последствия неолиберальных реформ нашли яркое отражение в демографии и статистике. Если статистика советского пери­ода делала акцент на успехах и достижениях, то материалы Госкомстата и его местных отделений в 1990-е гг. получили возможность отражать реальные процессы, и эти сухие цифры порой говорят громче самых экс­тремальных политических воззваний. Анализ данных демографии и статистики позволяет воссоздать основные характеристики социокуль­турной среды, в которой происходила адаптация населения к рыночным реформам, а также её результаты.

Статистика отражает деградацию всех сторон повседневной жизни и качества жизни большинства населения. К 1999 г. численность обе­спеченных слоёв сократилась до 20-25 млн. чел. Расширилась «зона бед­ности», в положении малообеспеченных возникли существенно новые негативные моменты.

В результате падения реальных доходов за чертой прожиточного минимума оказалась половина населения, число бедных достигло 70-75 млн., из них на грани нищеты оказалось около 20 млн. чел. Одновремен­но с расширением масштабов бедности произошёл ряд существенных из­менений в экономическом положении малообеспеченных.

Само потребление всё больше стало приобретать черты натураль­ного за счёт собственного интенсивного производства. Доля натураль­ных поступлений в располагаемых ресурсах малообеспеченного населе­ния остаётся очень значимой (13% в 1997, 14,3% – в 2000 г.).

Масштабы распространения бедности и экономическое положение бедного населения ведут к формированию новой социальной ситуации в России. Огромная масса оказалась, по сути, отсечённой от качественных социальных услуг, определяющих воспроизводство «человеческого капи­тала». Возникает хорошо известный феномен застойной бедности, когда бедное население лишено доступа к качественным социальным благам (здравоохранению, образованию, культуре), а без такого доступа не име­ет реальной возможности преодолеть бедность. Эта ситуация не только деформирует трудовые мотивации и стимулы предприимчивости, но и формирует питательную среду для взрывного распространения девиант­ного поведения (преступность, наркомания и др.)

Существенно сократился и другой фактор устойчивости – государ­ственная социальная поддержка. Уменьшение ресурсов для финансиро­вания непроцентных расходов консолидированного бюджета обусловило снижение его социальных расходов (на образование, здравоохранение, культуру, социальную политику) – в реальном выражении на 15% за один год (1998–1999). Доля социальных расходов бюджета в ВВП упала с 9-11% в 1996–1998 гг. до 7% в 1999.

В результате одновременно с падением реальных доходов сузилась и государственная социальная поддержка населения. Кризис государ­ственных финансов актуализирует проблему переноса бремени финан­сирования социальной инфраструктуры на само население, что суще­ственно сказывается на уровне жизни [5].

Результаты подобной экономики и политики немедленно наш­ли отражение в масштабном демографическом кризисе. В 1990-е гг. по большинству демографических показателей Россия откатилась на уро­вень слаборазвитых стран, причём Дальний Восток стал одним из самых неблагополучных регионов страны.

Прежде всего, социальный кризис привёл к резкому сокращению рождаемости. Реальность жизни была такова, что если женщина ра­ботает – детей рожать некогда, а если не работает – не на что. В госу­дарственном (бюджетном) секторе экономики зарплаты были низкими, выплачивались нерегулярно, сотрудников сокращали и отправляли в неоплачиваемые отпуска. Государственные пособия на детей были сме­хотворно малы и не выплачивались годами. Возникли целые сферы за­нятости в рыночном секторе, где не действовали никакие социальные га­рантии – не было отпусков (в том числе по уходу за детьми), больничных, пособий на детей и т.п. Заработки мужчин также были нестабильны, росла безработица, работа «вахтовым методом» и вторичная занятость разрушали семьи.

Кроме того, тяжёлая экономическая ситуация наложилась на дол­говременный процесс второго демографического перехода – свойствен­ное всем западным странам смещение приоритетов с семейных ценно­стей на гедонистические [4, с..44].

За десятилетие 1989–1999 гг. рождаемость сократилась в России со 195 детей на 1000 женщин до 117,1, на Дальнем Востоке – с 208 до 118,4. Для простого воспроизводства родительских поколений необходи­мо рождать 215 детей на 1000 женщин, т.е. на 38% больше [4, с..45].

Политическая и экономическая нестабильность периода реформ привела и к кризису семейных отношений. Выросло количество разво­дов и число детей, рождённых вне брака. В 1990 г. доля внебрачных де­тей от общего числа родившихся составляла на Дальнем Востоке 18,4%, в 1995 – 29,0 %, в 1997 – 34,6%, в 2003 – 39%. В 2001 г. этот показатель в городской местности составлял 37,6% (в РФ – 27,8) , в сельской – 42% (в РФ – 31,0). Это самые высокие показатели среди федеральных округов России [4, с..51].

В советский период население региона было сравнительно мо­лодым и отличалось низким уровнем смертности. Однако с середины 1980-х гг. смертность населения на Дальнем Востоке стала расти темпа­ми, опережающими аналогичные показатели по России. С 1993 г. смерт­ность стала превышать рождаемость. В 1993 – 2003 гг. смертность в Рос­сии выросла на 13,1%, а на Дальнем Востоке – на 26,3% [4, с..53]. Рост смертности на фоне падения рождаемости представляет собой концен­трированное выражение деградации общества. Если на рубеже 1990-х гг. по смертности Россия находилась на среднеевропейском уровне (11,2 %), а на Дальнем Востоке даже ниже (8,2 %), то в 2003 г. (РФ – 16,4 %; ДВ – 14,9 %) [4, с..54].

Демографический кризис характеризовался также крайне небла­гоприятной тенденцией – ростом смертности в трудоспособных возрастах на 52%. Главной причиной было увеличение сердечно-сосудистых забо­леваний, травм и отравлений, в том числе некачественным алкоголем. Возросло также число убийств и самоубийств [4, с..58].

Несмотря на статистику, адекватно отражающую демографиче­ский кризис, на регулярные публикации учёных и СМИ под кричащими заголовками «Демографическая катастрофа», «Демографический крест России» и т.п. правительство не обращало внимания на эти проблемы, сокращало социальные расходы и активно продолжало неолиберальные реформы вплоть до начала 2000-х гг.

Если макросоциология, демография и статистика позволяют вос­произвести широкий контекст адаптации людей к реформам 1990-х гг., то изучение собственно практик выживания населения требует примене­ния антропологических и микроисторических методов. Главная пробле­ма при этом – недостаток источников. Для современной антропологии и истории повседневности необходимо привлечение источников личного характера – дневников, писем, мемуаров «обыденных деятелей». Источ­ники личного характера применительно к изучаемой теме не только по­зволяют уточнить или дополнить официальные данные – они раскрыва­ют совершенно иную реальность. Именно поэтому работы, опирающиеся на неолиберальную парадигму и официальные источники, описывают рыночные реформы как «триумфальное шествие капитализма», а люди, жившие в то время, в неформальных интервью часто не находят для них цензурных слов.

Поиск источников затрудняет тот факт, что 1990-е – это недавнее прошлое, причём для многих это период болезненных переживаний, ко­торые люди не спешат выносить на показ. Мемуары об этом времени ещё не всеми написаны и задача историка – побудить их это сделать, собрать интервью и «жизненные истории», документы из личных архивов. Кро­ме того, в руках историка недавнего прошлого есть ресурс, недоступный традиционному историку – мы сами жили и выживали в это время и, следовательно, можем ссылаться на опыт «включённого наблюдения».

Литература

1. Бурдье П., Вакан Л. Неолиберальный новояз: Заметки о новом планетарном жаргоне // Прогнозис. 2007. № 3 (11). С. 88-94.

2. Козырева П.М.. Процессы адаптации и эволюция социального самочувствия россиян на рубеже XX–XXI вв. М., 2004. 320 с.

3. Крастев И. Странная смерть либеральной Центральной Европы // Прогнозис. 2007. № 3 (11). С. 79-87.

4. Сваффорд М., Косолапов М.С., Козырева П.М. Российский мониторинг экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ): измерение благосостояния россиян в 90-е годы. // Мир России. 1999. Т. VIII. № 3. С. 153­ - 172.

5. Мотрич Е.Л. Население Дальнего Востока России. Владивосток– Хабаровск, 2006. 224 с.

6. Поляков И. Как изменяется российская модель благосостояния //Демоскоп Weekly. 17–30 декабря 2001 г. № 47-48. [Электронный ресурс]. URL: http://demoscope.ru/weekly/047/tema01.php [Дата обращения 20.11.2011 г.]

7. Поукок Д. Деконструкция Европы // Прогнозис. 2007. № 3 (11). С. 33-52.

8. Римашевская Н. Либерализм и социальные гарантии в условиях переходной экономики // Проблемы теории и практики управления. 1999. № 1. [Электронный ресурс]. URL: http://www.uptp.ru/content [Дата обращения 20.11.2011 г.]

9. Темницкий А.Л. Рабочие реформируемой России как объект социологических исследований // Мир России. 2006. № 2. С. 79-107.

10. Харви Д. Неолиберализм в большом городе // Прогнозис. 2007. № 3 (11), с. 11-124.

11. Шишкин В.И. Проблемы социальной адаптации населения России: историографические итоги и перспективы изучения // Гуманитарные науки в Сибири. 2010. № 4. С. 69-73.

Это ознакомительная текстовая версия, полный вариант статьи в формате pdf Вы можете скачать по этой ссылке

	Официальный сайт журнала «Ойкумена. Регионоведческие исследования». Разработка и дизайн: техническая редакция журнала «Ойкумена. Регионоведческие исследования», 2009 – 2013 гг.